Africa Tur → Уганда → Книги и материалы об Уганде → Н. А. Ксенофонтова, Ю. В. Луконин, В. П. Панкратьев. ИСТОРИЯ УГАНДЫ в новое и новейшее время → Буганда

Буганда

После того как в конце XVIII в. Китара-Буньоро потеряла доминирующее положение в Северном Межозерье, ведущая роль в социально-политическом развитии региона перешла к ее бывшей южной провинции (саза) — Буганде, превратившейся к этому времени в сильное и влиятельное государство.

История этого политического объединения восходит к первым годам нашего тысячелетия, когда оно занимало небольшую территорию на побережье оз. Виктория (будущая провинция Кьядондо). О его прошлом мы узнаем из археологических и лингвистических исследований, из устных традиций (эпических преданий и придворного эпоса), собранных и записанных в конце XIX в. представителями африканской интеллигенции и европейцами [154; 155; 167, с. 133—270].

Имеющиеся сведения довольно противоречивы и нет единого мнения относительно происхождения баганда — жителей Буганды и их правящей династии. Согласно устным источникам, автохтонными насельниками этого района были племена банту, во главе которых стоял вождь сабатака (старейшина старейшин) [154, с. 12; 377, с. 102]. Одна группа ученых полагает, что в XIII—XVI вв. с севера или северо-востока (по легенде, из района горы Элгон) сюда пришла миграционная волна банту с небольшим кушитским субстратом во главе с легендарным вождем Кинту, который одержал победу над жившими здесь родовыми старейшинами, узурпировал должность сабатаки и положил начало правящей династии [167, с. 141, 460—461; 268, ч. II, с. 103; 308, с.. 111—122; 392, с. 184, 188]. Другая группа считает основателем государства представителя рода Бачвези или Бабито. Большинство исследователей сходится во мнении, что верховным правителем Буганды стал брат-близнец омукамы Буньоро Исингомы Рукиди — Като, который, будучи наместником провинции Буганда, объявил себя самостоятельным правителем — кабакой и навсегда поселился здесь со своими сторонниками [167, с. 215; 169, с. 252; 272, с. 34; 308, с. 105]. В дальнейшем он получил имя Кимера, что означает «укореняться, пускать ростки» [259, с. 54].

Устная традиция баганда настойчиво подчеркивает родственную связь между правящими династиями Буньоро и Буганды, утверждая, что Като-Кимера был сыном одной из жен омукамы и внука Кинту — Калимеры. На связь между этими государствами указывают и некоторые историки, которые отмечают, что ряд элементов религиозных (зарождение культа правителей, почитание мест их погребения и т. п.) и политических традиций, административного устройства (разделение на провинции — саза) был заимствован новым политическим объединением у Буньоро [152, т. II, с. 682; 169, с. 253—254]. Однако на эгом псе черты сходства кончаются. Буганда в экономическом и социальном развитии пошла своим путем, во многом отличающимся от других государств Межозерья.

Следует подчеркнуть, что население Буганды, окончательно сформировавшееся к XV—XVI вв., в антропологическом и этническом плане — типичные негроиды (банту) с весьма слабо выраженными чертами эфиопского или нилотского типа; этническая общность баганда складывалась на территории северо-западного побережья оз. Виктория [190, с. 276—277].

Государство Буганда формировалось в зоне земледельческого хозяйства, чему способствовали благоприятные географические особенности района: теплый климат, большое количество осадков (1500 мм в год), обилие плодородных красноземных почв. В Буганде к середине II тысячелетия н. э. мотыжное земледелие с разнообразным ассортиментом сельскохозяйственных орудий (главным образом железных) и культур (бананы, сорго, просо, кукуруза, ямс, кассава, батат, бобовые, овощи и фрукты), с элементами ирригации и сложной агротехникой достигло относительно высокого развития. Населению Буганды никогда не угрожал голод [154, с. 163; 167, с. 426—444; 171, с. 27—28, 90— 100; 189, с. 146—148; 320, с. 110; 400, с. 16—18].

Преобладание в экономике баганда многолетней и высокоурожайной культуры банана, не требовавшей большого объема работ по расчистке значительных земельных площадей, не только содействовало более легкому получению необходимого и избыточного продукта, оседлости населения, но и сводило к минимуму участие мужчин в сельскохозяйственных работах и потребность в кооперации труда [142, с. 309; 143, с.. 368; 167, с. 429; 189, с. 147; 234, с. 125—126; 399, с. 6; 450, 1957, № 10; 479, 1956, т. 20, № 1, с. 29]. В результате в обществе в течение столетий сложилось четкое половозрастное разделение труда: земледелие стало чисто женским занятием, на долю мужчин приходились подсобные отрасли хозяйства — охота, рыболовство и ремесла; подростки пасли немногочисленный скот [435, 1972, т. 14, № 3, с. 358].

Экологические и экономические факторы повлияли на особенности социального развития общества баганда. Высвобождение значительной части мужчин из сферы земледелия позволяло им больше времени уделять военным походам [191, с. 85]. В результате у багаида первостепенное значение приобрели военноорганизаторские функции глав родов и племен. Индивидуализация производства в сельском хозяйстве делала главной экономической единицей общества малую (иногда полигамную) и большую семью (два, реже три поколения) [190, с. 279], что подтачивало родовые связи и приводило к становлению территориальных отношений, которые складывались в рамках деревень, состоявших из 30—80 домохозяйств.

В экономике баганда скот играл второстепенную роль и количество его было незначительным. Однако в процессе развития обмена с другими районами Межозерья этот земледельческий народ довольно быстро научился ценить скот, который превратился у них в символ социального престижа, в форму накопления личного богатства, возвышающего его обладателя над другими сородичами и общинниками i[213, с. 168—170, 174; 190, с.. 149]. Стада скота военачальников, кабаки и вождей насчитывали от нескольких десятков до нескольких тысяч голов, тогда как у рядового земледельца было не более двух—трех коров [167, с. 415; 306, с.. 82; 339, с. 149]. Важно отметить, что земля в Буганде принадлежала родовым общинам и индивидуальное ее присвоение было практически невозможно. Иное дело — скот, которым чаще всего владели либо индивид, либо семейная группа; его легко можно было отчуждать [213, с. 168— 169; 413, 1947, № 1, с. 26]. Таким образом, владение скотом явилось одним из факторов социального расслоения в Буганде.

В сравнении с другими политическими объединениями Северного Межозерья в Буганде не произошло разделения общества на этнокастовые и хозяйственные группы — земледельцев и скотоводов. Как отмечает Э. С. Годинер, в процессы социальной мобильности оказалось втянутым все население, а основным ее каналом и важнейшим стимулом стала война [188, с.. 16]. Этот фактор, а также наступивший в связи с миграциями пилотских и бантуских племен период политической нестабильности в Межозерье (XIII—XV вв.) усилил центростремительные тенденции, направленные на возрастание значения единого правителя, что, в свою очередь, ослабило власть и социальную роль родовых вождей (батака) [308, с.. 80—91]. Если до XIV—XV вв. род являлся одной из главных составных единиц общества, то затем он потерял свое доминирующее значение [308, с. 88].

К середине II тысячелетия и. э. Буганда своим экономическим и социальным развитием стадиально была уже подготовлена к завершению формирования государственности [189, с. 177; 308, с. 93—100].
По мнению С. Кивапуки, создавшего периодизацию истории Буганды, в 1500—1800 гг. происходил процесс расширения и укрепления ее государственной системы, упрочения власти кабаки [308, с. 153]. Функции кабаки далеко переросли рамки «первого среди равных», «старейшины старейшин». Из сабатаки он превратился в неограниченного правителя. Этого он добился в результате долгой и упорной борьбы с влиянием всех 38 родов, входивших в состав Буганды [314, с. 14; 345, с.. 25]. Прежде от родовых старейшин зависело, кто займет место верховного правителя и насколько прочна будет его власть. Если кабака пытался изменить существующий порядок, он лишался трона, а иногда и жизни, как это, например, произошло в середине XVII в. с Мутеби, когда вспыхнул мятеж родов [167, с.. 219; 337, с. 12; 377, с. 105]. Чтобы обеспечить поддержку всех родовых общин, правитель Буганды из каждой брал себе жену (что позволяло любому роду надеяться на то, что кабакой станет свой представитель), а отдельным их членам предоставлял важные должности при дворе и на местах [167, с. 141 —172; 377, с.. 100].

В ходе частых войн в стране складывалась новая социальная прослойка «служилых» людей (бакунгу), преданных кабаке и полностью зависящих от его милостей. На их долю по сравнению с. батака приходилась большая часть военных трофеев. Многие из них по распоряжению кабаки стали правителями подвластных областей и наместниками округов (басаза), выполняли значительную часть функций, ранее составлявших исключительную прерогативу родовых старейшин (судопроизводство, организация общественных работ и ополчения) [152,. с. 682; 169, с.. 254]. Этот процесс, завершился при кабаке Маванде в начале XVIII в.

Верховные правители Буганды создали разветвленную территориально-административную систему, стремясь тем самым сдержать центробежные тенденции родов. Вся страна была подслепа на десять округов. Появилось множество новых должностей как в сфере управленческого аппарата (сборщики дани, наместники, их заместители, судьи, стражники, гонцы, надсмотрщики, казначеи, палачи и т. п.), так и среди придворных и челяди, обслуживающей кабаку и бакунгу (ответственные за соблюдение обрядов и церемоний, надсмотрщики над ремесленниками и т. п.). При выборе человека на ту или иную должность учитывались не родственные, а личностные связи и деловые качества [167, с. 269, 354—355]. Так, при Маванде из десяти вождей округов семь были назначены самим кабакой и лишь трое басаза принадлежали к родовым старейшинам. Нередко правители Буганды в поисках новой социальной опоры рекрутировали чиновников из низов, обеспечивая их наследственными привилегиями [188, с. 17]. Начиная с XVIII в. уже бакунгу, а не батака избирали нового кабаку.[ 169, с. 254].

Показателем укрепления позиции кабаки и усилением его власти стало постепенное утверждение права наследования этого титула от отца к сыну, что должно было свести па пет споры из-за наследования между родами.

Между тем пережитки древних обычаев продолжали сохраняться, в том числе матрилинейный счет родства, свойственный многим народам Африки, по которому равное положение с кабакой занимали его мать (намасоле) и сестра (лубуга), являющаяся, согласно обычаю, одновременно и его главной женой. Кроме того, несмотря на ослабление социальной роли родов и некоторое ущемление прав батака, по-прежнему каждая родовая община продолжала получать от кабаки определенные наследственные должности и привилегии. В данном случае род проявлял «удивительную приспособительную гибкость, не только уступив старые позиции, но и завоевав новые» [189, с. 181].

Кабака был не только арбитром в спорах между родами и семейными группами, распорядителем земельного фонда государства и подвластных ему территорий и военачальником. Он стал объектом религиозного почитания. Культ кабаки приобрел государственное значение, благополучие народа и страны связывалось с его здоровьем и физической силой [215, с. 25—28; 430, 1908, т. 3, № 2]. Кабаку нарекали такими именами, как «бог земли», «бог воздуха», «лев» и т. п. [357, с. 51]. Священными считались и символы его власти — барабан, табурет, трон (намулондо), рога быков и буйволов [167, с. 98—100]. Особенно почиталась область Бусиро, где находились гробницы (ма- лало) всех верховных правителей Буганды, начиная с Кимеры. При этих гробницах постоянно состоял штат жрецов и чиновников, должности которых были наследственными [167, с. 103— 117; 306, с. 102; 453, 1967, т. VI, № 1, с. 73].

Баганда не отделяли религиозные верования от своей повседневной жизни и рассматривали религию как часть и высшее выражение общественных отношений. Показательна в этом смысле церемония вступления в должность батака, существовавшая до середины XX в. Старейшина рода, потрясая копьем в знак преданности верховному правителю, произносил имена всех своих предков, получивших власть из рук кабак, клятву сражаться за него, а затем падал перед кабакой ниц как перед божеством [274; 308, с. 102; 479, 1956, т. 20, № 1, с. 33].

Связи между кабакой и всеми жителями Буганды, хотя и сохраняли внешние патриархальные формы, все более приобретали черты отношения господства и подчинения. Существовавшие прежде традиционные обязанности сородичей-общинников приносить подарки верховному вождю, участвовать в коллективном труде по обработке его поля и строительству его жилищ, в вооруженных набегах превратились в обязательную и поголовную повинность. Выплата дани и подарков приобрела форму регулярного налога. Целый штат администраторов сгонял общинников на сооружение мостов и прокладку многочисленных дорог, на строительство усыпальниц кабаки и его резиденций, вмещавших до несколько тысяч человек [141, с. 255— 259; 144, с. 345—349; 162, с. 67; 167, с. 203, 351, 366].

В XVII—XVIII вв. Буганда успешно соперничала с Буньоро, значительно расширив свою территорию и включив в свои владения такие экономически богатые, стратегически важные провинции, как Будду, Хайа, Булемези, жители которых платили кабаке дань.

С середины XVIII по середину XIX в. наблюдался экономический, социальный и политический расцвет Буганды, о чем свидетельствуют сообщения европейских путешественников, миссионеров и колониальных деятелей.

Европейцы, попав в Буганду, были поражены увиденным. Перед их взором предстали возделанные поля и ухоженные плантации, сады, ирригационные сооружения, большие и малые юроги (связывавшие столицу Менго с резиденциями наместником и со всеми деревнями). В стране процветали различные ремесла. Все это дало повод Г. М. Стэнли сравнить Буганду с садом Эдема, а другим путешественникам назвать ее жителем «японцами Черного континента» [170, с. 99; 353, с. 331].

В середине XIX в. Буганда контролировала значительную часть территории Северного Межозерья, в ее состав входили бога гейшие области (Бвера, Будду, Коки, Бувекула, Синго, Буле мези, Бурули, Бугерере и др.), а границы достигли примерно современных пределов. По оценочным данным, численность населения колебалась от 1 до 3 млн. человек, а в столице проживали до 10 тыс. [145, с. 296; 167, с. 6; 254, с. 53]. Все путешественники отмечали, что по сравнению с другими государствами Восточной Африки в Буганде верховная власть достигла высокой степени централизации, особенно в период правления Супы II (1824—1856) и Мутесы I (1856—1884).

В этот период в руках кабаки сосредоточились новые, более могущественные рычаги власти. Прежде всего, правитель позаботился об устранении всех соперников, которые могли бы претендовать на его место. Это распространялось в первую очередь на всех потомков (балангира) кабаки, кроме официального наследника. Они были лишены наследственного права не только па титул верховного правителя, но и на принадлежность к управленческому сословию. Балангира отсылались в отдаленные области страны, нередко их уничтожали физически [167, с. 187—189].

Кабака отныне не только обладал монопольным правом дарования титулов и должностей, имущественных и социальных привилегий, но и декретировал порядок наследования в родах и семьях. Он назначал и утверждал в должностях всех старейшин и чиновников от высших до низших. Каждый из них приносил кабаке присягу, скрепленную дарами, и считался подотчетным лично ему, а не непосредственно вышестоящим батонголе (должностным лицам) [167, с. 238—240]. За свою службу они получали от верховного правителя земельные наделы, освобожденные от уплаты налога, а собранная ими дань поступала в их распоряжение [154, с. 95].

После верховного правителя Буганды значительными правами и властью располагали кроме намасоле и лубуга его ближайший советник — катикиро (функции которого можно сравнить с должностью премьер-министра) и кимбугве (хранитель королевских фетишей). Помимо этих двух лиц к высшим чиновникам государства принадлежали десять бакуигу. Все они составляли ядро люкико (лукико) — консультативного совета при кабаке, в который также входили и другие вожди. Самым низшим должностным лицом считался старейшина деревни [ 163, с. 185; 169, с. 253].

Верховный правитель Буганды установил жесткую систему социальной регуляции всего общества, служившую целям укрепления его личной власти и обеспечения политической стабильности государства. Ни один бакунгу или батонголе не оставался долго на своем посту, кабака постоянно их перемещал с места на место; большую часть года они обязаны были жить при его дворе, ежедневно являясь к нему для обсуждения различных вопросов. По существу, не бакунгу управляли саза, а их заместители — басигире (ед. ч. мусигире). Это были как бы дублеры-соперники, которые следили за каждым шагом своих начальников и доносили кабаке о всех их действиях, грозящих центральной власти. Для этой же цели в государственном аппарате существовало некое подобие тайной полиции, укомплектованной из сородичей кабаки по линии матери и добровольцами-наушниками [167, с. 208]. Функциями надзора обладали и специальные чиновники, которые представляли центральную администрацию на землях родовых общин и контролировали деятельность их старейшин и всех общинников. Главам родов не разрешалось даже встречаться, иначе на них падало подозрение в заговоре [345, с. 26].

Опорой верховной власти была также армия. Ее подразделения располагались на границах государства и во всех важнейших его внутренних пунктах (при кабаке Суне II воины были уже вооружены огнестрельным оружием). Военная служба была обязательна для всех, по более состоятельные баганда могли откупиться от нее, заплатив налог в 250 раковин каури. Непосредственно кабаке подчинялась охранявшая его «личная гвардия» (3 тыс. человек) и группа военачальников, возглавляемая верховным командующим — муджаси [167, с. 2, 353, 359]. Все эти силы сдерживали недовольство различных социальных слоев общества.

Неугодных или провинившихся перед кабакой лиц смещали с должностей, лишали всех прав и привилегий, подвергали штрафу, ссылке и даже физическому уничтожению (казнили или приносили в жертву богам в особых храмах) [245, с. 125— 126]. Если в XV—XVII вв. кабаки уничтожали наследственные права родов и их старейшин, то в XVIII—XIX вв. они боролись уже с наследственными привилегиями бюрократии и служилой знати.

По мнению исследователей, общество Буганды отличалось неустойчивостью, эластичностью и размытостью сословных барьеров, легкостью перехода из одной социальной группы в другую (170, т. 1, с. 288—290; 185, с. 43—46, 50; 363, с. 131 — 132; 400, с.. 20]. Оно состояло из двух основных социальных групп: омвами (человек, имеющий должность, господин) и бакопи (человек без должности). В зависимости от обстоятельств они могли меняться местами, поскольку кабака, постоянно обновлявший руководящий слой, из рядов бакопи «рекрутировал батонголе, а сыновья батонголе… снова становились бакопи» [172, с. 193]. В этой системе нашлось место и для родовой знати, представители которой занимали посты в административной иерархии государства, правда не выше ранга главы деревни.

Подобная социальная мобильность в значительной степени объяснялась участием мужчин-баганда в военных походах, дававших возможность любому члену общества обогатиться за счет награбленной добычи и взойти вверх по социальной лестнице. И хотя в самой Буганде вызревали элементы эксплуатации, все же в течение долгого времени основной водораздел проходил между победителями-баганда и покоренными — жителями подвластных или захваченных областей и таким образом нивелировались антагонизмы внутри общества [189, с. 186— 187].

Но к концу XVIII — середине XIX в. социальная дифференциация общества, начавшаяся с процесса монополизации общественно-административных функций, что было свойственно многим предклассовым обществам, углубилась за счет появления имущественного неравенства. Сначала оно выражалось в неравномерном распределении дани, рабов-пленников, налогов, в неодинаковых размерах стад крупного рогатого скота, в отличиях между скромной хижиной общинника-бакопи и резиденциями кабаки и представителей знати.

Как уже подчеркивалось, земля у баганда, как у многих африканских народов, не являлась предметом собственности индивидов. Однако с увеличением стад скота, приведенных с подвластных областей, появилась необходимость в расширении земельных наделов для выделения пастбищ, что ранее не было свойственно жителям Буганды. В. Н. Маглыш пишет, что «обладание стадами означало реальную власть над большими площадями земли, а запрет владеть коровами был равносилен ограничению прав на землю… стремление крестьян иметь более одной—двух коров решительно пресекалось в Буганде… Монополия на стада охранялась столь строго именно потому, что служила закреплению монополии на землю» [214, с. 103]. Кабака и служилая знать закрепляли за собой огромные земельные территории во многом благодаря владению крупными стадами [167, с. 415].

Кабака наделял чиновников и другие категории знати большими земельными наделами (институт дарения), что внешне соответствовало его традиционным обязанностям как верховного распорядителя земельного фонда страны. Однако участки все чаще становились владениями «частных лиц» (условно-временное распоряжение землей, которое прекращалось после смещения чиновника с поста) [306, с.. 35; 320, с. 58; 339, с.. 194; 433, 1967, № 7], что свидетельствовало об изменении сложившихся ранее обычаев. Кабака, олицетворявший все государство, стал рассматриваться как верховный собственник всех ее территорий [167, с. 238]. Видимо, этому способствовал и тот факт, что род, лишившись функций регулятора общественных отношений, потерял и свои родовые земли, так как гентильные связи все более заменялись территориальными [320, с. 154].. Об этом, в частности, свидетельствует процесс формирования постоянной категории крестьян-басензе (ед. ч. мусензе), или поселенцев, не связанных родством со старейшиной деревни, и появление института сенгука — права свободного перехода общинника из деревни в деревню и выбора наиболее подходящего для себя покровителя [145, с. 96]. Охранительная политика кабаки и государства была направлена на ослабление родов. Становилось очевидным, как отмечает Э. С. Годинер, что «сохранение общины в условиях (сложившегося к середине XIX в.— Лет.) государства было возможно только ценой ее глубокого внутреннего перерождения. Социальная и имущественная дифференциация исказила все объединяющие общинников связи. Стадиально такую общину нужно отнести к промежуточной между родовой и чисто соседскими формами, но заметно ближе к последней», которая с самого начала была «ориентирована на отрицание равенства» [186, с. 178; 189, с. 186].

Такая территориальная община (или деревня кьяло) представляла собой коллективного владельца земли и самую низшую единицу в административной системе государства. Она находилась в зависимости от всех чиновников, входивших в иерархию служащих государственного аппарата. Но их антагонистические взаимоотношения строились не на основе собственности, а на основе исполнения разных социальных ролей в государственной системе. Подобная ситуация, а также чрезвычайная социальная мобильность общества и неустойчивость позиций представителей управленческой верхушки — все это тормозило окончательное формирование классов в Буганде. Ведущим же «типом эксплуатации стала непосредственная эксплуатация общинников государством», а «сохранность патриархально-родовых связей отчасти вуалировала, отчасти сдерживала проявления эксплуатации» [188, с. 24].